«Волчья стая», Александр Бушков

Когда все три бригады получили небогатую жратву, Фриц потряс опустевшим пакетом:

— Уркаганы, никому не надо? Глядишь, вечерком и подрочите, на ляльку глядя. Никто на него не обратил внимания — и эта хамская шуточка давно приелась,

Фриц был субъектом ограниченным, не способным на полет творческой фантазии. Каким бы убогим обед ни был, а схарчили его быстро — не тот случай, чтобы привередничать. Зато с послеобеденным отдыхом обстояло совершенно иначе — полагался целый час, и они вольготно развалились на прогретой солнцем земле, вытащили «Приму», к которой тоже успели поневоле привыкнуть. Разумеется, местный эстет и сноб Володя Василюк, как обычно, потреблял манскую «Приму» не в её первозданном виде, а старательно умял в трубку табачок из двух сигарет.

— Ну прям как товарищ Сталин, — громко сообщил Синий в пространство, ни на кого не глядя.

Василюк фыркнул, дёрнул щекой со здоровенным и багровым родимым пятном, не уступавшим тому, что украшало лысину последнего генсека. Со стороны Синего это была чистейшей воды издевательская подначка, поскольку Сталина Вова как раз и не любил, будучи патологическим демократом, а потому разобиделся не на шутку, хоть и старался этого не показывать. Чтобы своё хамство ещё более усугубить, Синий, перед тем как растянуться в непринуждённой позе словно бы невзначай расстегнул донизу полосатый бушлат. На груди у него красовалась церковь с немалым числом куполов — а вот пониже левого соска как раз и синел выполненный с большим сходством профиль Иосифа Виссарионовича. «Под легендарного канает наш блатарь, — лениво подумал Вадим. — Никак он не мог сидеть при Сталине, даже пацаном не мог, года не те, не стыкуется.»

На огромной поляне воцарилась умиротворённая тишина — все три бригады «полосатиков», старательно разведённые подальше друг от друга, блаженно попыхивали дешёвенькими сигаретками, эсэсовцы, по два на бригаду, посиживали себе на надлежащем расстоянии, исключавшем всякие неожиданности, овчарка тоже задремала, но чутко, то и дело трепеща ушами. На спокойной воде озера там и сям поблёскивали солнечные искорки, зеленела тайга, голубело небо, желтел неглубокий, но обширный котлован, который был абсолютно никому не нужен, ни тем, кто его копал, ни тем, кто приказал копать, вообще никому на нашей грешной земле.

— Есть новая идея, — сообщил Столоначальник, заранее шумно сглатывая слюну. — Берётся крутое яйцо, режется пополам, желток старательно вынимается:

— Слышали уже, — отмахнулся Синий. — С сыром, что ли?

— Да нет, я же говорю, идея новая. Ветчина крошится меленько-меленько, чтобы кусочки были не больше спичечной головки, жареные грибы секутся столь же мелко, все это смешивается с укропчиком, лучком, чуть солится:

— Поперчи, — серьёзно сказал Синий.

— Непременно. Потом все это кладётся на место желтка и заливается майонезом:

— Майонезом лучше полить сразу, перемешать, а потом уже класть:

— Тоже верно. Потом все это заворачивается в ломтик сыра — ив рот:

— Ты смотри, как фантазия работает. А я-то думал, наши чиновнички умеют только взятки брать:

— Я бы вас попросил!

— Господи, да я ж абстрактно, — ухмыльнулся Синий. — Умозрительно, знаете ли:

— Терпёжу не хватит, — подумав, сказал Браток. — Это ж сколько времени уйдёт, если крошить не крупнее спичечной головки:

— А ты потерпи, — посоветовал Эмиль. — Зато потом поймаешь кайф.

— Тоже верно:

И разговор уверенно двинулся по этой колее — вспоминали, кто какие вкусности едал и при каких обстоятельствах, на каких географических широтах все это происходило, а также делились пришедшими в голову кулинарными рецептами, сходу выдумывая новые, отличавшиеся двумя непременными условиями: обилием яств и их недоступностью «совкам». Один Василюк безмолвствовал, хотя мог бы вклиниться со знанием дела: пусть и значился на своих роскошных визитках «музыкальным критиком ведущих демократических газет», главные доходы получал как раз от кулинарии — красочно расписывал достоинства тех шантарских ресторанов и кафе, где его кормили бесплатно да ещё совали свёрточек с собой (заведения, эту дань не платившие, естественно, представали на газетных страницах низкопробными обжорками, за что Василюка пару раз уже били рестораторы). Поскольку в городе появилось несказанное количество жаждавших рекламы трактиров, сытая жизнь Володе была обеспечена на пару лет вперёд, можно было и отвлекаться на «обзоры музыкальной жизни Шантарска» (как утверждали знатоки, причастность Вовы к музыке ограничилась тем, что лет двадцать назад он единожды побывал конферансье на концерте заезжего саксофониста).

Увы, Василюк участия в кулинарной дискуссии не принимал по простейшей причине: с первого дня появления в концлагере старательно задирал нос и сторонился соседей по бараку, полагая себя чем-то вроде белого сагиба среди туземцев. Браток, человек простодушный и, в общем, бесхитростный, даже предлагал устроить задаваке хорошую «тёмную», но его уговорили не связываться.

Вот и сейчас скандальный репортёр возлежал на толстом ковре пожелтевших палых иголок, словно Стенька Разин на историческом чёлне посреди не менее исторической картины, пускал вонючий майский дымок так, словно это был голландский «Кэпстен» из разноцветных жестяных баночек. Для полноты картины не хватало разве что персидской княжны под боком, но тут уж вступали в игру правила натуры — в интимной жизни Василюк как раз и играл роль персидской княжны. Что опять-таки нашло яркое отражение в его творчестве: если верить Вове, музыкальной звездой номер один всея Сибири представал в его обзорах некий шантарский бард, последние годы усиленно игравший при «персидской княжне» роль удалого казака. И наоборот, когда тишайший пианист Миша Файзенберг однажды не выдержал и отвесил хорошего пинка пытавшемуся ему отдаться Василюку, моментально превратился под борзым Бовиным пером в агента жидомасонов, пытавшегося сионизировать шантарский джаз:

Потом Столоначальник рассказал, как, будучи с делегацией шантарской мэрии в Африке ради изучения тамошнего передового опыта градостроительства, вкушал жареных саранчуков. В другое время эта эпическая сага, возможно, и повлекла бы рвотные позывы, но после скудного лагерного харчеванья и жареные саранчуки вызывали павловский рефлекс. Эстафету подхватил Браток, поведав, как однажды в Таиланде навернул пару мисок супа из ласточкиных гнёзд — вот только был к тому времени столь бухим, что не помнит толком ни вкуса, ни вида.

— И все равно, лучше всех готовят в Кахетии, — сделал своё обычное заключение пожилой кавказский человек Элизбар Шалвович. — Клянусь славной фамилией Мдиванбеги:

И ностальгически прищурился, посверкивая множеством золотых зубов, причмокивая чему-то, видимому только ему.

— Мдиванбег — это, кажется, какой-то старый титул? — спросил Доцент. Аллах его ведает, чем он занимался на воле, — не каждый здесь любил откровенничать с соседями по бараку, сообщая порой о себе лишь необходимый минимум. Однако Вадим давно и всерьёз подозревал, что Браток, уже на второй день окрестивший седовласого Доцентом, невольно угодил не в бровь, а в глаз. Иногда реплики Доцента выдавали в нем явного интеллигента — правда, отнюдь не нищего, иначе не оказался бы в концлагере. Чем-чем, а нищими тут и не пахло: