«Волонтер девяносто второго года», Александр Дюма

Но, поскольку эти строки преследуют совсем иную цель (она не имеет ни малейшего отношения к той задаче, какую мы ставили в книге «Дорога в Варенн»), а именно — сообщить нашим читателям, как к нам попала рукопись, которую мы публикуем сегодня под заголовком «Волонтёр девяносто второго года», мы сразу же перенесем их в Варенн, на площадь Латри, где мы — мой спутник и я — очутились 22 июня 1856 года, на вторые сутки после отъезда из Шалона.

Мы, как уже говорилось, отправились на поиски подробностей, особенно тех, что могли сообщить очевидцы. Я уже разыскал двух стариков, способных поделиться со мной этими подробностями: г-на Нисеза в Шалоне, одного из двух форейторов, сопровождавших короля, и г-на Матьё, нотариуса в Сент-Мену, видевшего короля в ту минуту, когда при смене лошадей его опознал Друэ.

Но мне было исключительно важно найти в самом Варение еще нескольких свидетелей той великой эпохи, ибо там разыгралась самая драматическая сцена катастрофы.

Я обратился к архивариусу, успевшему уже достать для меня очень ценный документ — план города, датированный 1772 годом и изображающий город таким, каким он был во время тех событий, и спросил его, не знает ли он в Варение человека, который видел тогда короля и был свидетелем его ареста.

Он назвал полковника Рене Бессона. Я попросил архивариуса сообщить мне адрес этого человека.

— Я сделаю больше, — ответил он. — Отведу вас к нему. И мы тотчас направились на площадь Латри.

В тот момент, когда мы выходили с улицы Часов на площадь, где был задержан Людовик XVI (по странной игре случая она имеет форму ножа гильотины), мой вожатый опустил мне руку на плечо.

— Смотрите, вон нужный нам человек, — сказал он.

— Где?

— Перед своей дверью.

И он показал мне на углу площади Латри и улицы Басс-Кур красивого старика, который нежился в лучах заходящего солнца. Он сидел, откинувшись на спинку удобного кресла, и, положив на табурет вытянутую правую ногу, постукивал по ней тростью. По воинственному выражению его физиономии узнавался старый солдат; по безмятежному спокойному челу угадывался благородный человек. Длинные курчавые седые волосы, словно львиная грива, обрамляли его лицо, разделенное надвое густыми усами; он подкручивал их любовным жестом, свойственным военным. В петлице синего сюртука покроя эпохи Империи красовалась розетка кавалера ордена Почетного легиона. Это и был полковник Рене Бессон.

Мы приблизились к нему. Он видел, куда мы идем, и угадал, что у нас к нему дело; выпрямившись в своем кресле, он снял правую ногу с табурета и ждал нас, вопрошающе глядя вперед, словно часовой на посту, левой рукой держа свою трость как ружье.

— А, это вы, господин Лёдюк, — заметил он.

— Да, полковник, я, и в хорошей компании. Старый солдат сделал попытку встать, но я протянул к нему руку и воскликнул:

— Умоляю вас, полковник, сидите!

Он снова принял прежнюю позу, приветствуя нас кивком, и ждал, когда мы объясним ему цель нашего прихода.

— Полковник, — начал я, — по праву сына одного из ваших бывших товарищей по оружию, ибо вы участвовали в Египетском походе…

— Да, сударь, под началом генерала Дезе, — ответил он.

— По праву сына одного из ваших собратьев по оружию, — повторил я, приветствуя поклоном и фамилию победителя Мурадбея, и того, кто ее произнес, — я имел дерзость прийти, чтобы просить вас сообщить мне некоторые сведения.

— Пожалуйста, сударь, без церемоний. Мы, старики, — живые легенды и хотели бы умолчать о событиях, коим были свидетелями, хотя у нас нет на это права. Но, прежде всего, с кем имею честь? — спросил старик.

— Обращаясь к вам, я взывал к имени моего отца. Поэтому пусть мой отец и представит меня вам: я сын республиканского генерала Александра Дюма.

Полковник внимательно на меня посмотрел, и я заметил, как в его глазах промелькнули задорные юношеские огоньки.

— Ну да, конечно же! — воскликнул он. — Вы похожи на вашего отца ростом и лицом. Правда, он был посмуглее вас.

— Ваше замечание доказывает, что вы близко знали моего отца, полковник. Вы служили под его началом?

— Нет, но я помню его в двух делах: в битве у пирамид и во время восстания в Каире. И в обоих этих случаях он глубоко врезался мне в память.

— Вы понимаете, полковник, как важны ваши слова для сына, почти не знавшего своего отца.

— Да, позже я узнал, что он умер молодым.

— В сорок лет, полковник.

— Да, да, был убит или отравлен, что-то в этом роде. Но заходите же в дом.

— Благодарю вас, сударь, мы не хотим лишать вас этого славного солнца.

— Полноте! Это же не солнце Египта!

— Но это солнце родины.

— Ну хорошо, тогда возьмите стулья, господин Лёдюк, присаживайтесь. Господин Лёдюк принял приглашение, зашел в дом и принес два стула. Один взял я, другой — он, и мы сели.