Гарнитура:GeorgiaVerdanaArial
Цвет фона: Режим чтения: F11 | Добавить закладку: Ctrl+D
«История обыкновенного безумия (Tales of Ordinary Madness )», Чарльз Буковски
– но, но, но-о, но-о-о-о! – сказал Дюк.- дай мне договорить, черт тебя подери!
– договаривай.
– эти хуесосы-промышленники, что живут в Беверли-Хиллз и Малибу, паразитируют на рабах, эти парни специализируются на «перевоспитании» преступников, бывших заключенных, оттого и кажется, будто эта дерьмовая система условно-досрочного освобождения пахнет розами, это же надувательство, рабский труд, в советах по надзору за условно освобожденными это знают, они это знают, знаем и мы. экономим деньги для штата, работаем на чужого дядю, дерьмо, всё – дерьмо, всё. они заставляют тебя трудиться втрое больше обычного работяги, а сами обкрадывают всех и каждого в рамках закона – продают всякий хлам в десять, а то и в двадцать раз дороже фактической стоимости, но все в рамках закона, их закона.
– черт побери, я уже столько раз это слышала…
– и черт тебя побери, если ты СНОВА этого не услышишь! думаешь, я ничего не вижу, не чувствую? думаешь, мне не стоит об этом говорить? даже собственной жене? ты ведь, в конце концов, мне жена? мы ведь ебемся? живем-то мы вместе, верно?
– тебя-то наебали, это точно, а теперь ты плачешься.
– отъебись! я совершил ошибку, допустил техническую погрешность! я был молод и не разбирался в их дерьмовых трусливых законах…
– а теперь пытаешься оправдать собственную глупость!
– вот это здорово! мне это НРАВИТСЯ, женушка, да ты просто пизда. пизда. всего лишь пизден-ка на ступенях белого дома, настежь распахнутая, заразная…
– ребенок слушает, Дюк.
– прекрасно, я все-таки договорю, ты – пизда. ПЕРЕВОСПИТАНИЕ, ну и словечко, ну и кровопийцы эти хуесосы из Беверли-Хиллз. их жены слушают в Музыкальном центре Малера и занимаются благотворительностью, не облагаемой налогом, и при этом «Лос-Анджелес-таймс» включает их в десятку лучших женщин года, а известно тебе, что с тобой делают их МУЖЬЯ? выматывают тебя на своем паршивом заводике, как собаку, урезают тебе зарплату, прикарманивают разницу, и попробуй возникни! кругом сплошь дерьмо, неужели никто не видит? неужели никто НЕ ВИДИТ?
– я…
– ЗАТКНИСЬ! Малер, Бетховен, СТРАВИНСКИЙ! заставляют тебя работать сверхурочно за гроши, то и дело, черт подери, подгоняют, пинки под твой исхлестанный зад так и сыплются, а стоит тебе проронить хоть СЛОВЕЧКО, как они тут же бросаются звонить инспектору по надзору: «сожалею, Дженсен, но я должен сказать, что ваш поднадзорный украл в кассе двадцать пять долларов, а мы ведь тоже начали было ему доверять».
– так какой же справедливости хочешь ты? господи, Дюк, прямо не знаю, что делать, тебе бы только пустословием заниматься, напьешься и твердишь мне, что Диллинджер был величайшим человеком на свете, откинешься в своем кресле-качалке, пьяный в стельку, и орешь что-то про Диллинджера. а я, между прочим, тоже живой человек, выслушай меня…
– да ебал я этого Диллинджера! он умер, справедливость? нет в Америке справедливости, существует только одна справедливость, спроси семью Кеннеди, спроси мертвых, да любого спроси!
Дюк встал с кресла-качалки, подошел к стенному шкафу, порылся под коробкой с елочными игрушками и достал пушку, сорок пятого калибра.
– вот она. это и есть единственная справедливость в Америке, это единственное, что понятно любому.
он помахал треклятой штуковиной.
Лала играла с космонавтом, парашют раскрывался плохо, все было ясно: надувательство, очередное надувательство, как и чайка с мертвенным взором, как шариковая авторучка, как Христос, пытающийся докричаться до Папы по оборванным проводам.
– слушай,- сказала Мэг,- убери эту дурацкую пушку, я устроюсь на работу, устроюсь, ладно?
– ТЫ устроишься на работу! который раз я уже это слышу? да ты только и умеешь, что ебаться почем зря да лежать на диване с журналами и набивать рот шоколадками.
– боже мой, вовсе не почем зря – я ЛЮБЛЮ тебя, Дюк, правда люблю.
он уже устал.
– ладно, отлично, тогда убери хотя бы продукты, и приготовь мне что-нибудь до ухода.
Дюк положил пушку обратно в шкаф, сел и закурил сигарету.
– Дюк,- спросила Лала,- как ты хочешь, чтобы я тебя называла – Дюком или папой?
– как хочешь, любимая, как тебе больше нравится.
– а почему на кокосе волосы?
– о господи, откуда я знаю! а на яйцах у меня волосы почему?
пришла из кухни Мэг с банкой гороха.
– я не позволю тебе так разговаривать с моим ребенком.
– с твоим ребенком, да послушай, как она говорит! совсем как я. видишь эти глаза? чувствуешь эту душу? все как у меня, твой ребенок – только потому, что она вылезла из твоей щели и твою сиську сосала? она ничейный ребенок, разве что свой собственный.
– я требую,- сказала Мэг,- чтобы ты прекратил так разговаривать при ребенке!
– ты требуешь… требуешь…
– вот именно! – она поставила банку гороха на левую ладонь и медленно подняла.- требую.
– клянусь, если ты не уберешь с глаз моих эту банку, я, да поможет мне Бог, если он есть, ЗАПИХНУ ЕЕ ТЕБЕ В ЖОПУ НА ГЛУБИНУ, РАВНУЮ РАССТОЯНИЮ ОТ ДЕНВЕРА ДО АЛЬБУКЕРКЕ!
Мэг унесла горох на кухню, на кухне она и осталась.
Дюк подошел к шкафу, взял пальто и пушку, он поцеловал свою девочку на прощанье, она была приятней декабрьского загара, красивей шестерки белых коней, скачущих по низкому зеленеющему холму, такие мысли пришли ему в голову, они начали причинять ему боль, он поспешно улизнул, но дверь закрыл очень тихо.
Мэг вышла из кухни.